За старшего - Страница 80

Теперь туалет был среднестатистический офисный — бежевый, кажется, кафель, беззвучная турецкая сантехника, итальянский водонагреватель с ярким глазком и куча всяких контейнеров, подставок и держалок с мылом, освежителями, пипифаксом и салфетками. Чувствовалось, что сладенький хохол из хоздепартамента — Мартынюк, кажется, — сало свое жрет не зря. А вот дверь теперь была хлипкая. Красивенькая, резная из сосны — так что в наиболее резных местах прошибалась, наверное, любым молотком. И с несерьезным замком внутри здоровенного золотистого набалдашника.

Но вариантов не было все равно.

В туалет Гульшат рванула на автомате, еще не поверив, что все всерьез. Парень даже после того, как ударил Юрия Петровича — страшно ударил, тот даже охнуть не успел, — оставался симпатичным и виноватое выражение лица не менял. С ним и пошел на Гульшат.

Когда Гульшат метнулась мимо стола в дальний темный угол, гад на секунду дернулся, но сообразил, что к выходу она все равно не поспеет, и что-то сказал, будто утешая. А Гульшат перед туалетом замешкалась, потому что теперь дверь открывалась на другую сторону. — И пока сладила с заклинившей соображалкой и скользкой ручкой, парень чухнул и рванул следом.

Чуть-чуть не успел. Вернее, даже успел — успел просунуть пальцы в щель и отжать дверь. Гульшат увидела его немного напряженную улыбку, вдохнула его аромат — богатым выдалось утро на дорогие ароматы — и услышала, как парень бормочет что-то жалобно-успокаивающее, вроде «Щас-щас-щас, потерпи», словно она и впрямь дотерпеть не могла. Дожидаясь, пока этот симпатяга ей шею сломает.

В том, что сломает, Гульшат почти не сомневалась — и все равно жалобный шепоток почти подействовал. Страшно хотелось вслушаться, все разобрать и убедиться, что это дурацкая игра такая. Гульшат уцепилась за ручку поудобней, чтобы уверенно и твердо спросить, что происходит и что за дурацкие шутки, — и тут у нее чуть кисти из запястий не вылетели. Парень дернул дверь — к счастью, одной рукой, — а другую быстро всунул в щель. Гульшат испугалась не лезвия, которого, честно говоря, даже не заметила, а резкого движения, — и с размаху шарахнула дверью о косяк, о пальцы парня и о ручку ножа. Стукнуло, звякнуло, охнуло, Гульшат чуть отвела дверь и захлопнула ее еще раз — теперь полностью. И быстро повернула собачку замка.

Она бы долго суетилась, металась в темноте и выкрикивала всякие обидные слова, если бы сразу не наступила на нож. Наступила, подняла, рассмотрела, насколько позволяла щель под дверью, — и стала готовиться.

Нож был небольшой, складной, хищного вида, с крохотной латинской надписью на лезвии. Чуть маслянистый и страшно острый, в том числе на кончике, который был как плоское шило. Такой нож покупают не для того, чтобы кромсать колбасу или зачищать провода. Им людей режут. Нож куплен недавно и старательно заточен — чтобы резать людей. Конкретно ее, Гульшатку Неушеву.

Чтобы никаких Неушевых не осталось.

Зря, что ли, все это здесь, на заводе происходит.

На ее заводе, между прочим.

Телефон остался в сумке. Надеяться оставалось на себя. А еще на нож, освежитель воздуха, флакон с жидким мылом и ведерко с очень горячей водой, которые Гульшат расставила вокруг и постаралась отрепетировать, что и как делать с каждым. Надежда была не особенно мощной — вон как ловко гад Юрия Петровича вырубил, а Юрий Петрович крепкий мужчина. Но надо же поста…

Лучистый отрезок под дверью с грохотом рассекся — и к нему рванулся еще один отрезок, в двери. Гад пробил сосну с одного удара, поняла Гульшат и прижала спину к стене, а к бедрам — нож и освежитель воздуха.

Вторым-третьим дыру сделает и пролезет, понял Соболев. А что там, за дверью, интересно? В принципе, можно подождать секунд пять — все само и выяснится. А вмешаться всегда успеем. Удар ногой у мужика был поставленным, но супербойцом буян не выглядел, к тому же замотанную тряпкой правую руку прижимал к животу — пострадать успел. А уж без правой какой он боец — хоть в бой рвется, конечно, на зависть.

Эти мысли пролетели и отпали, пока Соболев, не топоча, но и не мешкая, пересекал зал, чтобы пнуть мужичка по заднице и быстренько призвать к порядку. Уже на лету он заметил седую голову под столом, мучительно знакомую, и, протягивая руку, чтобы похлопать мужичка по спине, сообразил, что седой — тот самый темнила Захаров, который вчера, пока Соболев играл себе в догонялки, наговорил ему в голосовую почту приглашение непременно прийти с утречка на завод. От законных владельцев приглашение, подчеркнул он многозначительно. А теперь валялся под столом. Это тоже что-то значит, понял в некотором ступоре Соболев и еле успел выпрыгнуть из ступора, когда мужичок, не глядя, двинул в его сторону локтем, ступней и снова локтем. Не на шлепок и не на шум, которых не было, — просто так, по привычке.

Локтями не попал, ногой чуть чиркнул, но голень захотела отняться, точно ей сапогом, а не изящным ботиночком прилетело. Соболев, немея от боли и возмущения, дал без замаха и хитростей — кулаком в ухо. И улетел сильно влево: уха на пути кулака не оказалось, а голень двигаться не пожелала. Спотыкаческий стиль Леонида и спас: мужичок с выдохом и шелестом, как в китайском фильме, порвал на два куска воздух в точке, из которой едва вывалился Соболев.

Соболев поспешно сместился к столу, через который можно прыгнуть, и к стульям, которыми можно пошвыряться, — и начал по возможности спокойно:

— Мужик, ты откуда такой…

Мужичок выпрямился, и Соболев узнал, откуда он такой. С проспекта Мира он и из Лёниного телефона, в котором сохранились три отличных портрета. Без пальто хлыщ выглядел совсем лощеным и безопасным. Захаров, валявшийся куклой, наверное, так же подумал. Если успел. А я еще вчера, выходит, так валяться должен был — если бы разозлился, что по своей стране меня как по Норвегии гоняют, нагло и неумело, и разбираться полез. Впрочем, и сейчас успею.