За старшего - Страница 93

Неушев изо всех сил всмотрелся в лицо напротив и с трудом выговорил:

— Нияз. Ты живой, значит.

В груди стало пусто и лихо, и эта пустота выкусила все до горла. Неушев потерялся, а нашелся уже в кресле — том, что для отдыха, мягком, низком и с обивкой из толстого хлопка. Нияз, как-то оказавшийся рядом, отступил обратно.

— Нияз, — повторил Неушев, когда снова смог дышать. — Сынок. Ты здесь откуда?.. Нет, ты где вообще, как живешь?..

— Да это без разницы, Сабир-абый, где да как. Живу, и ладно. Ты вот про себя скажи — что устроил?

Нияз всегда говорил по-татарски не то чтобы с легким акцентом, но будто немножко притворяясь то ли старцем, то ли конферансье — округло и с придыханием. А теперь у него и слова проскакивали какие-то неживые, как из старинной книжки. Зато говорил он живо, чересчур. Это Нияз-то, который даже в щенячью пору был сдержан и собран.

Тут Неушев вспомнил, как собранность-сдержанность не помешала Ниязу щенячьей поры взорваться вполне в фамильном стиле. Даже изощренней. Неушевы от обиды орали, посуду били и рвались в рукопашную. А Нияз тогда, четверть века назад, в ответ на какую-то ерунду — глуповатую, но беззлобную шутку про то, что при взрослом племяше-нахлебничке и грудная дочка быстрее расти будет… Так вот, он встал, извинился, перешагнул через коробки и вышел из квартиры, осторожно прикрыв дверь. Из новенькой и, как тогда казалось, огромной трехкомнатной квартиры, в которую Неушевы два дня как въехали, покинув «малосемейку». Последней волной, как оказалось, въехали, больше завод никому квартир не выдавал.

Девчонки, понятно, не поняли ничего — Гульшат в принципе ничего, кроме титьки, не понимала, а Айгуль, высунув язык до ключиц, разрисовывала недовыброшенную строителями ленту обоев. Фирая не услышала, она на кухне возилась. Ночью, когда Неушеву пришлось поверить самому и признаться жене, что племяш, скорее всего, не придет, Фирая, конечно, устроила скандал — шепотом, чтобы дочек не разбудить. Неушев тогда еще такие скандалы пресекать стеснялся, поэтому всю ночь молча курил на балконе. Ну и потом три дня молчал. И все представлял, каким пенделем встретит Нияза, когда тот наблуждается — без денег, вещей и работы, — по чужому городу, чужой республике, чужой стране. И вернется. Побитым щенком.

Нияз не вернулся.

Больше они его не видели. И ничего, выжили. Айгулька, правда, пару недель ныла: «Де Иязабы, хотю Иязабы». Фирая с полгода хранила вещи Нияза — пару рубашек и брюки без пиджака. Потом кому-то снесла или похоронила, с нее станется, — к Новому году, когда от Нияза пришла открытка из Казани. С поздравлениями, наилучшими пожеланиями, извинениями за причиненные хлопоты и уверениями, что все с ним хорошо. Потом еще перевод от Нияза пришел на восьмое марта, немалая по тем временам сумма. Неушев порвал извещение, позвонил на почту и велел отправить деньги обратно с указанием, что адресат выбыл. Он уже стал главным инженером, фактически вторым человеком на заводе, следовательно, и в городе, так что почта козырнула, невзирая на отмену синей форменной фуражки. Больше писем и открыток не было.

Хотя нет, Неушев видел Нияза — по телевизору однажды. В местных новостях был короткий сюжет про визит какого-то азиатского министра. Нияз стоял за плечом министра и бегло переводил с азиатского на русский и обратно. Племянник был в костюме и с бородкой, так что Неушев сперва решил, что ошибся, — но голос был Нияза, и глаза были Нияза, и кто еще мог этот дурацкий язык знать, кроме Нияза, про толмаческие таланты которого Сабрия пела чуть ли не с Ниязова младенчества.

Неушев постарался забыть этот сюжет, но не смог. Через месяц он потихоньку узнал телефон местного полуМИДа, убедился, что Нияз действительно работает там в протокольном отделе, за несколько дней собрался с силами и мыслями и позвонил. Девушка ответила, что Нияз Ахметзянович в командировке. Потом она отвечала, что Нияз Ахметзянович в отпуске, отвечала все более нервно, и когда этот бесконечный отпуск завершится, не говорила, бросая трубку. В следующей казанской командировке Неушев не поленился, купил бутылку коньяка, а также всяких вычурных фруктов — на случай, если Нияз так и не научился пить, — и отправился в протокольный отдел. Девушка пыталась начать разговор еще более нервно, но, узнав, что Неушев родственник, причем единственный, подскочила к нему, делая странные движения лицом, вытащила на улицу и там, ежась от октябрьской слякоти и косясь на скучающего неподалеку милиционера, нашептала какую-то чушь про то, что Ниязика отправили за границу, а там война началась, и он не вернулся, и, видимо, уже… Тут она перекосилась и убежала, смешно раскидывая каблуки в стороны. А Неушев поехал в гостиницу, заперся в номере и нажрался до беспамятства — кажется, последний раз в жизни.

Нажрался последний раз. А беспамятство-то еще было, как минимум однажды.

Извиниться, что ли, за тот разговор, подумал Неушев, но сообразил, что дело снова кончится печально. Кроме того, в доме не было коньяку и фруктов, а в организме — желания и способности извиняться. Да и смысла в этом не было никакого. В любом случае, Нияз пришел не за извинениями.

А зачем пришел-то?

— Ты зачем пришел-то? — спросил Неушев тяжело.

— Тебе помочь, — негромко ответил Нияз.

— Думаешь, мне еще можно помочь?

Нияз пожал плечами, не собираясь отвечать, но все-таки ответил, хоть и не совсем впопад:

— Сабир-абый, все-таки, что ты устроил тут?

— Что я устроил? Что устроил? Все уже устроил, нечего больше — ну, почти. Не волнуйся так, сынок.